Сейчас по окончанию произведения я осознал в чем была его привлекательность для меня, а то и даже близость с Чеховым, а его я не могу не любить.
Гончаров, как и Чехов, берёт своего героя Райского и не спешит ни оправдывать его, ни осуждать.
Вместо этого он медленно, почти незаметно, распахивает перед нами внутренние двери, за которыми обитает сомнение, честолюбие, гордость, любовь и неизбежное чувство утраты. В этом мне и показалось их родство. У обоих трагедия не кричит, а дышит. Она живёт в той самой тишине, которая иногда громче любых слов.
Оба они умеют показать, что драма человека рождается не в громких событиях, а в тихих переломах души. Это тихая, почти невидимая трещина в жизни человека, которая медленно, но неумолимо расширяется. И в это своей обыденности они ужасает.
Так и трагедия Райского не в том, что он сталкивается с внешними препятствиями, а в том, что он сам себе препятствие.
Он видит мир широко, мечтает о высоком, но слишком долго остаётся наблюдателем собственной жизни, до тех пор пока этот самый условный обрыв не становится его привычной границей.
Гончаров, как и Чехов, берёт своего героя Райского и не спешит ни оправдывать его, ни осуждать.
Вместо этого он медленно, почти незаметно, распахивает перед нами внутренние двери, за которыми обитает сомнение, честолюбие, гордость, любовь и неизбежное чувство утраты. В этом мне и показалось их родство. У обоих трагедия не кричит, а дышит. Она живёт в той самой тишине, которая иногда громче любых слов.
Оба они умеют показать, что драма человека рождается не в громких событиях, а в тихих переломах души. Это тихая, почти невидимая трещина в жизни человека, которая медленно, но неумолимо расширяется. И в это своей обыденности они ужасает.
Так и трагедия Райского не в том, что он сталкивается с внешними препятствиями, а в том, что он сам себе препятствие.
Он видит мир широко, мечтает о высоком, но слишком долго остаётся наблюдателем собственной жизни, до тех пор пока этот самый условный обрыв не становится его привычной границей.